Но он слышал ее даже без слов, даже не видя. Если бы она молчала всю жизнь, это стало бы самым красноречивым молчанием в мире, которое он обязательно передал бы на холсте.
Вздрагивающий тусклый огонек догорающей свечи освещал лишь один угол в мастерской. Даже этого маленького трепетания пламени было достаточно. Он видел ее десятки раз и рисовал уже не один ее портрет, и все они сгорели в огне. Слишком несовершенны они были по мысли создателя, слишком неточно отражали ее четкие черты, лебяжью шею, прекрасный тоскливый взгляд больших глаз и пышные волосы, за которые легко могли отправить на костер. Темнота не могла помешать творцу – из памяти штрих за штрихом возникал образ той, кто в один прекрасный день после первого же взгляда стал его вдохновительницей. Несколько недель он писал только ее, недоумевая, почему холст не может передать то, что видел глаз.
«Может партия холстов бракованная? Или память моя слабеет, если получаются лишь жалкие копии и близко не похожие на оригинал». «Ах, наверное, такие же муки прошел когда-то Пигмалион».
Он прикрыл глаза ладонью, оперев на нее голову, с желанием дать отдых взору физическому и извлечь из мысленного взора черты, которых снова недоставало в образе на холсте. Рубаха промокла где-то под локтем – в полумраке мастер не заметил, что поставил руку в краску. И вот одежда теперь прилипла к его телу, как он к образу прекрасной девы. В голову пришли интересные ассоциации – «Когда одежда становится мокрой, она повторяет контуры тела, прилипая к нему. Как жаль, что нельзя повторить это с образом, фантомом, существующем лишь в голове».
«Да, слишком ярко не надо» - отвечал мастер на свои же мысли. – «Иначе она будет слишком манить мужчин. А я ведь хочу ее только для себя. Яркие тона уничтожат мое к ней отношение, как свеча, разрывающая и уничтожающая тьму. Это станет не личным, а общественным. Но когда свеча тухнет, темнота мягко обволакивает мир, прижимаясь к каждой клетке человека. При свете дня не бывает такой таинственности и неги».
Огонек вздрогнул в последний раз, вспыхнув ярче на прощанье и погас, пустив тоненькую, словно волос девушки из головы мастера, струйку дыма, бесследно исчезнувшую тут же. Свеча вторила мыслям человека. Яркий свет исчез, и мрак пробежался щупальцами по спине мастера, пытаясь пробраться в его сердце. На миг образы в голове человека стали четче – вот, вот, она та самая, которую он хотел написать. Но без света не видно холста. Он бессильно провел кистью раз, другой, с горечью осознавая, что не может писать в полной темноте.
На поиски и разжигание свечи ушло какое-то время. Вместе с ним ушел из головы и четкий образ юной девы. Маленький желто-красный горячий язык свечи сделал свое дело, принеся свет в мир внешний, но погасив его внутри, сделав образы размытее.
Снова бессильные безвольные попытки повторить ее, а потом руки уже рвали холст в клочья, ненавидя себя за то, что снова не смог.
«А, может, ты не хочешь, - подумал мастер. – Может холст не достоин носить твой лик? Не может быть в мире двух одинаково идеальных как ты. Да я понял».
Рука более уверенно и размашисто стала накладывать слой за слоем. «Здесь потемнее, а тут немного светлее, добавить коричневого…»
«Пусть и на щеках будет хоть что-то, отдаленно напоминающее румянец». «Грудь надо спрятать, а осанке добавить сутулости. Еще немного серого. Волосы – их никто не должен видеть, надо спрятать их под куском чего-то почти чистого. Добавим еще темных тонов в одежду».
Мастер был уже почти доволен собой. Копия в этот раз получалась даже лучше чем оригинал, по крайней мере, так он говорил сам себе.
«Ну, вот, и получилась жена бакалейщика». И никто не узнает, что холст не смог выдержать красоты той, кто давно вдохновляет его. «Пусть же здесь будет хоть эта дама. А за ее образом я всегда буду видеть ту, кого никогда не смогу написать».
Иван Трофимчук
Минск 25.07.2014
